Анатолий Землянский - После града [Маленькие повести, рассказы]

Когда весь смысл услышанного дошел наконец до Андрея, он, внезапно охрипнув, спросил:

— А женщину… Женщина была в этой группе?

— Была и женщина, — ответила сестра и вдруг осеклась, заметив, наверное, как дрожали у него от волнения губы и какой тревогой светились глаза. Она попыталась перевести разговор, но он, уже совсем осипшим голосом, спросил опять:

— Была? Почему — была? — Он снова попытался приподняться, но сестра удержала его. И вдруг решилась:

— Была та девушка тяжело ранета в голову, да кромя того, обгорела. Ну и… Словом, не выжила она. А ты, что… кто ей будешь?

В нем что-то внезапно оборвалось, из груди вырвался больной сдавленный хрип.

Андрею рассказывали потом, что он с нечеловеческой силой выбросился из носилок и в исступлении бился на полу, срывая повязки, кусая руки. И все звал Устю. А через минуту, обессилевший и онемевший, стих.

Вчера, закончив свой рассказ, Андрей сразу же спросил у меня:

— Ну, а вы… Куда после Суховатовской подались? Настала моя очередь говорить. Только рассказ мой был совсем коротким.

…Прикрытый Мокрихиным, наш батальон шел балками весь день и всю ночь. А утром мы соединились с полком. Радость встречи была перемешана с горечью: ни один из оставленных для прикрытия не вернулся.

В продолговатой степной лощине стоял строй измученных, почерневших от усталости людей. Взошедшее слева от нас солнце длинно тянуло по земле нашу общую тень. И параллельно ей — еще три: командира полка, нашего комбата Зворыкина и командира разведки лейтенанта Судетного, сообщившего неточные разведданные. Комбат докладывал, командир полка слушал. Потом длилось короткое молчание, после которого рука полковника стремительно метнулась к одному плечу лейтенанта Судетного, затем ко второму — и вернулась в прежнее положение с зажатыми в пальцах петлицами. Судетный вздрогнул, протестующе выпрямился, но тут же обмяк и сник.

— Из-за вашей беспечности бессмысленно погибли люди, — сказал командир полка громко. — Живые люди. Понимаете? И вы должны ответить перед трибуналом.

Он брезгливо швырнул петлицы на землю и, отвернувшись от Судетного, добавил:

— Уведите его.

Судетный, ссутулившийся, с низко опущенной головой, медленно пошел вдоль строя, впереди конвойного. Дойдя до того места, где стояли мы (немногим более пяти десятков человек, все, что осталось от батальона), он поднял голову, и я увидел, как отрешенно безжизненны его глаза. Взгляд Судетного не задержался ни на одном из нас. Мне показалось, что зрачки его, как резиновые, отскакивают от наших изможденных, насупленных лиц.

Дня через три, уже после соединения полка с дивизией, я узнал, что лейтенант Судетный сам попросился в штрафную роту. А еще через день или два он был убит в бою за ту же станицу Суховатовскую…

…Море накатывается на гальку и тут же, шипя, пропадает в ней. А потом, точно собравшись с силами, вдруг звонко шлепает о лежащий возле нас камень, и на наши ноги осыпаются мелкие прохладные брызги.

— Искупаемся? — предлагает Андрей.

Мы входим в воду, долго молча плаваем и снова возвращаемся к своему месту на пляже. Первым выходит Андрей, он нетороплив и пластичен в движениях, шагает размеренно и упруго. Он совсем еще по-лейтенантски красив и молодецки строен. Но я-то знаю теперь, что он давно списан «по чистой», и это опять и опять возвращает мои мысли к пережитому им.

Говорил Андрей больше о будущем. Обещал приехать в гости. Но больше звал к себе, под Шенкурск, на какие-то двинские притоки.

— Порыбачим всласть. Все рассветы будут наши. А поселишься у меня. Думаю, не испугаешься холостяцкого быта?..

Глаза у него живые и глубокие. Что-то от них есть и в басовитом, всегда сдержанном хохотке. И в улыбке. И в привычке, разговаривая, дотрагиваться рукой до собеседника.

Назавтра мы расстались. На зорьке вместе поплавали и там же, у моря, расстались. Он остался, а я начал медленно подниматься по тропке.

Поднявшись, я глянул вниз. Андрей стоял и махал мне. Я ответил ему и почему-то вдруг подумал, что он остается один на один с морем. Один на один…

Но это не вызвало во мне тревоги. Море было спокойным, солнечно призывным и полным жизни. И воздух над ним был прозрачен и чист. И горы в отдалении дышали рассветной свежестью.

Бери все это, Андрей. Все. До последнего миллиметра. Только живи. Слышишь?

И помни Устю…

— Этот бой не был для Оли фронтовым крещением. И раненый, который лежал сейчас возле нее в глубокой, пахнущей пороховой гарью воронке, тоже не был первым из тех, кого она прямо под огнем пеленала в бинты, а потом оттаскивала в медсанроту. Иные умирали у нее на глазах, как тот, например, которого она только что оттащила.

Она до сих пор видела перед собой смертельно бледное лицо худощавого, по-детски узкоплечего, с огненно-рыжим зачесом солдата. Видела, как он, последний раз открыв глаза, как-то неестественно подобрался весь и успокоенно застыл. В отсветах пылавшего города неживым блеском вспыхивали остановившиеся зрачки. Оле показалось, что они время от времени вздрагивают. Ей стало страшно, и она на мгновение зажмурилась. И тут же догадалась, что это не зрачки убитого вздрагивали, а тряслась от взрывов земля.

Вот и сейчас дрожит она, будто ее жестоко лихорадит. То и дело с хрипловатым урчанием проносятся над воронкой осколки, и Оля радуется (оказывается, даже здесь можно чему-то радоваться), что они не могут достать ни ее, ни этого раненого бритоголового полковника с темной меткой усов.

Оля торопится. Она знает, что нужно как можно быстрее остановить кровь: нет сейчас ничего дороже этого для обессилевшего тела.

Повязка легла наискосок через лоб, закрыла утонувший в синем подтеке глаз. Теперь — плечо. С трудом перевернув раненого, Оля надрезала и разорвала гимнастерку. И увидела рану. Слабо пульсируя, из нее вытекала темно-красная струйка.

В проворных Олиных руках быстро уменьшается комочек бинта. Но сквозь повязку все еще пробивается влажное бурое пятно. Оля видит только это пятно. И бинт еще и еще наслаивается на него. Лишь когда появляется такой уже знакомый и так всегда пугающий звук надлетающей мины, Оля, прикрывая собой раненого, совсем по-детски приникает к свежевывороченному грунту, останавливает дыхание. Земля отзывается на взрыв новой дрожью и каким-то глухим жалостным стоном, от которого у Оли щекотно пробегают по спине холодные колючие мурашки.

Оля надорвала бинт, привычно связала концы в узел. И в это время увидела на груди раненого выбившийся наружу туго набитый карман гимнастерки. Документы…

Документы надо взять…

Это делалось всегда механически, без размышлений. Потому что так нужно было делать. Документы не должны пропасть.

Привычным движением Оля надорвала карман, вынула содержимое. Но что-то блестящее и тонкое вдруг скользнуло из уставших пальцев и упало почти на самое дно воронки. «Фотография», — догадалась Оля. Потянулась за ней, достала. Так и есть, завернутая в целлофан фотография. Целлофан был когда-то сильно помят, и на нем осталась густая паутина морщинок. Через них, как через тончайшую сетку, расплывчато и неясно глянули на Олю три лица. Глянули так по-домашнему знакомо, так привычно и в то же время так неожиданно, что Оля невольно вскрикнула. А в следующую минуту ей не хватило воздуха уже ни на крик, ни на вздох — она онемела и задохнулась. Живыми оставались, казалось, только руки, судорожно разрывавшие целлофан. И когда паутина морщинок сползла наконец с изображения, Оля до боли отчетливо увидела себя.

Странно: первой она увидела на фотографии именно себя. А уже потом маму и его. Да, теперь уже для нее сомнений не было: в ее руках была точно такая же фотография, какая лежала сейчас и в ее, Олином, кармане. Только у нее она была завернута не в целлофан, а в плотную, воскового цвета кальку. Свою она, уходя на фронт, вынула из старенького, обтянутого желтым плюшем маминого альбома. А эту… Оля вспомнила: эту мама послала ему. Всего через несколько дней после начала войны неожиданно пришло письмо. Короткое, написанное спешно и как-то жалостливо. Он просил прислать этот снимок.

Мама послала. А сама ходила заплаканная, была задумчивой и рассеянной…

Оля потрясенно перевела широко раскрытые глаза с фотографии на раненого.

— Отец?..

С не осознанной еще болью, гулко и часто стучит Олино сердце. И ей чудится теперь, что это не от снарядных взрывов, а от этих вот исходящих из ее груди ударов дрожит земля.

Еще один снаряд разорвался близко. Так близко, что Оля увидела вздыбленный взрывом черный фонтан, заслонивший на минуту порозовевшее небо, а потом услышала гулкий шелест опадавшей земли. Один из осколков, растратив в полете силу, лягушкой выпрыгнул на самый край воронки и, словно удивившись встрече с людьми, умиротворенно замер. Лишь рваный в блестках бок его хранил, казалось, былую свою смертельную холодность. И наверно, не сам упавший осколок, а зловещий блеск его угластой боковины вывел Олю из оцепенения.